Автор: Евгения Варенкова
Я чувствую, что мужчинам не хватает величия. Тоскливо от этого становится. Паша молча вел машину, девица рядом с ним тоже помалкивала, и я думала, думала.
В какой-то момент жизни я четко поняла – надо дать мужикам рулить. Я и танцами начала заниматься, чтобы дать им вести. Мне пришлось буквально перебарывать себя, чтобы не делать все самостоятельно, как я привыкла. Сейчас я танцую легко, не думая делаю то, что от меня хотят. Но моя покорность основана скорее на понимании, что так должно быть, а не на вере в это, и величия у мужчин не прибавляется. Пока еще ни в чем, кроме машины и танца, я не могу довериться мужчине.
Мы ехали, а я все думала – такая молодая девчонка, может она Паше все-таки дочь? Так было бы естественнее. Я ведь слышала от кого-то, что у него есть взрослая дочь. По радио играла незатейливая попса, Паша переключил на джазовую волну и сказал девице: «А теперь послушай настоящую
музыку, детка», и в его голосе было так много превосходства, что я поняла – не дочь.
Паша вполголоса выпендривался. Сколько раз я уже слушала это на заднем сиденье, когда Паша подвозил меня. Учит ее танцевать. Наверняка. Музыку ей объясняет. Жизнь объясняет. Паша, Паша…
— Ты знаешь, синкопа…
Темнота и пульсация огней, проносящихся мимо – часть джаза, и вкрадчивые интонации на передних сиденьях – тоже.
Негры придумали джаз, негры живут на слабую долю – так сказал Паша. В 30-х черные танцуют на раскаленных улицах Гарлема с полотенцами, засунутыми за подтяжки. Полотенцами вытирают пот в перерывах между песнями. Паша тоже носит подтяжки и маленькое махровое полотенце, для рук. Паша, он такой.
This is a man’s world
This is a man’s world
But it wouldn’t be nothing
Nothing without a woman or a girl
Паша обрывает песню и мои размышления, притормозив на окраине дачного поселка: «Ух, жарко!».
— Здесь есть место хорошее, можно искупаться, — предлагает он, оборачиваясь ко мне.
— Конечно, Паша, идите! Я здесь побуду.
Паша другого и не ожидает, сколько раз он меня подвозил. Он переводит взгляд на девушку:
— Ну, а ты, Настя?
Настя, Настя,
Подари мне счастье.
Ты не видишь, Настя?
Я твой…
— Ну ладно, — хмыкает Настя.
Паша деловито роется в бардачке, и вдруг руки его замирают:
— Слышишь?
Слышу, Паша. Дюк Эллингтон. It Don’t Mean A Thing, If It Ain’t Got That Swing. Своего рода гимн.
Паша делает музыку громче, засовывает приготовленное для купания полотенце за подтяжки и вылезает из машины. Потом открывает дверь, лихо топает ногой и подает мне руку:
— Ну, детка, давай!
Мы танцуем под музыку окраин. Хочется, очень хочется верить, что мы танцуем не хуже, чем те черные на раскаленных улицах Гарлема.
Паша ведет меня на самые простые смены. Он выделяет паузы, выразительно вскидывая руку «Да, детка!».
Настя наблюдает за нами из машины, широко распахнув зеркальные глаза. Когда Паша находится к ней спиной, он тяжело переводит дыхание. Ох, Паша, держитесь, еще минута.
На дороге останавливается компания загоревших полуодетых дачников. Они перебрасываются междометьями, полными зависти и восхищения. Ближе всех к нам стоит аккуратно одетый дедушка, лицо его невозмутимо, но он притопывает в такт музыке.
На последних нотах мой партнер делает поддержку и этим ставит точку. Нам дружно хлопают. Паша весь взмок и у него еле заметно дрожат руки. Он вытягивает из-за подтяжек полотенце и утирается. С лицом победившего в поединке он подходит к машине, молча извлекает оттуда Настю и уводит ее в сторону реки.
Дачники расходятся. Аккуратный дедушка подходит к дому, возле которого мы остановились, и поднимается на крыльцо. Я окликаю его:
— Можно, я на вашем крылечке посижу немного?
Дед кивнул и ушел. Я села на ступеньки и при желтом свете от окон веранды стала изучать свои обгоревшие плечи. И внезапно услышала музыку, доносящуюся сюда из машины. Невероятно. Второй раз за полчаса по радио передавали ту же самую песню.
And after man made everything
Everything he can
You know that man makes money
To buy from other men
This is a man’s world
But it wouldn’t be nothing
Nothing not one little thing
Without a woman or a girl
Зажмурясь, я беззвучно горланила, трясла головой и яростно играла на рояле. Ладно, на своих коленках.
He’s lost
In the wilderness
He’s lost
In bitterness
Песня закончилась, я открыла глаза и отпрянула – передо мной стоял старик. Он улыбался. Вот черт старый! Он видел мое «выступление». Терпеть не могу такие ситуации. Но смущение прошло сразу, как только он поинтересовался:
— Не потанцуете со мной по-вашему?
— А вы умеете?
— Умею.
Он берет меня за руку и лихо заводит в променад. Примерно в таких объятьях парами гуляют по летним тихим улицам. Я озадачена. Дед танцует свинг. Дед танцует те же смены, что и Паша, но в его манере есть что-то, чего я не улавливаю.
— Это же свинг, да?
— Ага.
— Я сразу узнал!
— А вы что?.. А как?.. Вы…
— Сколько вопросов, деточка, — рассмеялся дед. – В 36-ом году, теперь уже в прошлом веке, да, я жил в Америке. Мы все тогда помешались на джазе. Мой друг Френки был, наверное, лучшим
танцором Гарлема, а его сестра… Его младшая сестра сказочно танцевала.
Он перевел дыхание и продолжил:
— В Нью-Йорке, на Ленокс Авеню находился танцзал «Савой», и там играл сам Луи Армстронг… Я был там тысячу раз…
На Ленокс Авеню – Бог ты мой! Невероятно. От кого я это слышу! И где? В деревне! Так бывает?
Мы танцуем еще пару минут, и я никак не могу собрать свои разбегающиеся мысли.
— Спасибо, — говорит дед, проводив меня до крыльца и тяжело дыша. – Теперь и помирать не жалко, черт возьми!
Он щелкает каблуками, склоняет голову и представляется:
— Георгий!
— Оля. А по отчеству вас?..
— Без отчества, — усмехается дед. – А если стесняетесь, то зовите Джордж, по-ихнему. Там отчества не положены.
— Вы, наверное, и по-английски говорите?
— Забыл уже многое.
— А танец не забыли…
Он, кряхтя, присаживается рядом со мной на ступеньку и закуривает. Я жду продолжения, но Георгий молчит.
— А тут никто не знает? Ну, что вы в Америке жили?
— Ну почему не знают? Знают, – скучно произносит он. – Только никому это не интересно.
— А что вы там делали?
— Рассказывал неграм о коммунизме.
— И танцевали свинг?
— Да. Джаз меня потряс.
Джаз и коммунизм вместе плохо укладывались в моем сознании.
— А почему вернулись?
— Здесь моя Родина, деточка.
Это понятнее. Я молчу. Георгий курит. Я украдкой рассматриваю его. Конечно, он не обычный дедушка, не такой, каким был мой. Он очень старый, это точно, но я просто не могу назвать дедом того, кто так хорошо танцует.
— Вы правда видели Армстронга?
— Не хочу хвастаться, но так же вот, как тебя.
— Боже мой, неужели так бывает?
— Бывает, — спокойно говорит Георгий и прихлопывает окурок башмаком. – Давай еще потанцуем.
Танцую с тобой, и ноги молодеют.
Мы двигаемся, медленно наступая на квадраты и ромбы желтого света, лежащие на дорожке. «Ночной танцпол дачного поселка» – приходит мне в голову.
Появился Паша с полотенцем на плече и полез в машину.
— Оля, мы уезжаем, — раздраженно бросает он на ходу. – Эта дура чуть не утонула и меня едва не утопила.
Подошедшая Настя не слышит его слов. Она не торопясь выжимает волосы и с неприступным видом садится в машину. Я начинаю прощаться.
— Нам надо ехать, Георгий – я пожимаю его руки и забираюсь в машину. – Я так рада нашей встрече! Вы меня поразили!
— Подождите минутку! – просит он и исчезает в темноте за кустами сирени.
Мы ждем.
— Вот, — говорит Георгий вскоре и протягивает мне в окно яблоко. – Вот. Большо-ое яблоко, деточка.
— Спасибо.
— «Спасибо, Джордж», — шепотом поправляет он.
— Спасибо, Джордж, — шепчу я.
Мы отъезжаем. Паша молодецки насвистывает. Настя смотрит в окно. Я верчу в руках теплый плод и, честное слово, плачу.
— «Большое яблоко», — хмыкает подобревший Паша. – Дед и сам не понял, что сказал. Подарил тебе символ Нью-Йорка, детка!
— Угу.
— Настя, ты знаешь, кто прозвал Нью-Йорк «Большим Яблоком»? – спрашивает Паша.
— Нет, — неохотно отзывается та и поводит плечом.
— Джазмены, — небрежно сообщает Паша. Он сам балдеет от того, как много знает. – Джазмены. «На дереве успеха мно-ого яблок, но если тебе удалось завоевать Нью-Йорк, то тебе досталось большое яблоко».
